Дорогие читатели, давно хотела рассказать вам об этом писателе. Он умеет создавать произведения о доброте, истинной любви к Богу и Отечеству. Людей, пишущих высоконравственные, но не занудные рассказы для детей и взрослых, найти трудно. Поэтому, я считаю своим долгом познакомить вас с его творчеством и предоставить возможность оценить мастерство автора. Перед вами рассказ Станислава Новикова:

Севастьяново пение (святочный рассказ)

Старик примолк, подкрутил усы и продолжил:
– Стал быть, он со спокойствием идёт в красный угол и начинает честные иконы сымать и аккуратненько стопкой складывать. Баба его, как увидала это, так и зашлась от ужаса и в слезах припадает к гостю со страстным шёпотом, мол, хоронись скорее, беда идёт, и сейчас муж мой тебя очень даже прибьёт. Гость видом своим хорохорится и с опаской косит глазом испуганным. Севастьян-кузнец посымал образа, осторожненько всю стопу ухватил – и из хаты в сени их выносит. Он таков-то бычара был, что со гневу иной раз избы опрокидывал. Ну и точно, образа вынес, гостя за шкворни – хвать, да об пол ка-а-ак жахнет! Гость тут и понял, что настаёт час ему смертный. Поднял визг и забарахтался всеми оконечностями своими: из хаты, стал быть, полозком ползти хочет. Да со страху бестолковщина одна выходит: трепыхается на месте, что твоя корова на льду, а с места никак не стронет. Кузнец же поостыл ужо, глядит на него со сверху, бычится. Потом выдохнул, что твои меха кузнечные, и говорит: «Такой заповеди, шоб требовать от ближняго любви да исправной жизни, нетуть. А ещё раз про Евдокию худое замыслишь, так я тебя черезо всё село волоком проволоку, да за околицу вышвырну. Понял ты, благочестивец неописуемый?!» Ну, Андрейко-то и верещит ему в ответ, не разобрать что именно, да только ясно, что на всё он согласный. С тем и утёк от Севастьяна. Я тогда мальцом был, навроде тя вот, в окошко всё видал.
– Деда! Деда! А чего Севастьян иконы-то с хаты сволок? –
Данилка подскочил на постели, сверкая восторженными глазами.
– А ну, не скачи, – старик ткнул Данилку в грудь узловатым пальцем и насильно уложил его. – Ляг обратно и укройся одеяльцем. Помнишь, на свадьбе-то у Фроськи? Как зачали драку Еремей с Ваняткой, так мамка твоя чего сказала?
– Помню, деда: «Ох, упились! Хоть святых выноси».
– А чего она так сказала, не разумеешь?
– Не разумею, деда.
– А и слухай, я тебе скажу. Таким манером – «святых выноси» – в народе издревле говорят. Человеки-то мы грешные, даже и самые из нас благопристойные. И у всякого бывают в жизни такие дела, что стыдоба пред Господем. Вот когда людям грех какой пристанет, что никак не убережёшься-не удержишься, так и выносят из избы образа святые, чтобы, значица, не осквернять домашние иконы мерзостями. Потом, понятно дело, обратно заносют и каются-исповедаются. Вот и Севастьян-то как почуял, что сейчас мордобой учинит всенепременно, так и снёс иконы в сени.
– А ещё не разумею: чего он на Андрейку-то взъелся?
– Экой же ты беспонятливый! Я ж тебе сказывал. – Старик досадливо крякнул. – Андрейко, как в духовном училище выучился, так шибко стал себя праведным почитать. А самого-то за бесталанность рукополагать не стали. Евдокия же баба и впрямь худая была, бедовая. Не было у ней девичьего достоинства, и как она в городе прачкой работала, так по ней молва пошла дурная. И, как она взад возвернулася из городу, Андрейко-то и хотел сельчан подбить, чтоб её в церковь не пущать. По крайней её греховной упадочности. А Севастьян и взъелся. Церковь, грит, не собрание святых, а сборище кающихся грешных. Христос не ко святым пришёл, а к грешным, и не тебе, Андрейка, его милость раздавать.
Я тогда совсем малый был, так и не помню, как оно дальше шло, а только Севастьян снова Андрейку поколотил, уже при всех честных людях. Потому как человечишко этот не внял Севастьянову ультиматуму и принародно вопрос об Евдокии поднял. Я, когда примчал с рыбалки, только самый конец застал. Андрейко бежит по улице во все лопатки, под глазом синее, под носом красное. Севастьяна вдесятером держут, и удержу у их не хватает. А Севастьян кричит: «Убью паскуду! Цыганам можно, мусульманам можно, а грешной Евдокии нет?! Ах ты ж, дрянь такая! Попадись мне, поганец, ноги тебе с… мягкого, в общем, места повыдергаю!» Просто ужас какой страшный во гневе-то.
– У-ух!!! – восхищённо выдохнул Данилка. Старик сконфужено осёкся:
–Ты, Данилка, мамке-то не сказывай, что я такими словами говорил. Это я для правдоподобию. И сам такие слова не моги говорить, а то я первый хворостину отломаю и дам тебе ума.
– Не скажу, деда. А чего потом-то было?!
– А потом Севастьяна поп наш с клироса отстранил. За рукоприкладство. Правду сказать, так уж очень страшен во гневливости был Севастьян. Ходил молчком, терпел-терпел, а уж как не станет в ём терпежа, так просто катаклизьма делается. От смертоубийства его, видать, ангел уберёг, потому как силищи в Севастьяне, что в твоём тягловом мерине. Не ангел-охранитель, верное дело, нечаянно и убил бы кого.
Вот по такой причине его с клироса-то батюшка и отстранил. Севастьян покручинился, да со смирением и пониманием принял. Потом, как время прошло, его вроде обратно позвали, а он ни в какую. Дескать, недостойный я человек для такого высокого равноангельского дела. Он ведь был высокого духа человек, хоть и кузнец простой, понимание глубокое имел в таких делах. Просто натура неукротимая у него была, никак не мог заповеди соблюсти. Уж как он сокрушался-каялся... Иной раз из-под епитрахили вылезет весь урёванный… Ходит по людям, пресердечным образом прощения просит, ежели кого забидел. А тенор у его был необыкновенный, прямо сребро хрустальное, неописуемое.
– Деда, а почему «равноангельское дело»?
– А как же? Ангелы-то Господем для чего созданы? Для песнословий Богу, вот для чего. То-то у их таки голоса прекрасные, как святые отцы сказывают. А всякие другие дела-то им уж вторым порядком поручены. Вот Севастьян и стеснялся равное ангелам служение нести.
Так жисть его и прошла без клироса, хоть и любил он пети. Как работу зачнёт, забудется, так и льётся с языка у него:

Кресту-у-у твоему-у-у-у
Покланяемся, Влады-ы-ыко…

Стал он ужо старый-престарый. И под Рождество вышла такая с ним история. Он нам сказывал её, когда мы в городе в трактире сидели, денежку обмывали. Нас подрядили сруб сготовить, вот мы артель и собрали. А как все мужики, почитай, молодые, так для опыта старика Севастьяна пригласили. Он хоть и кузнец, а срубы ловко знал. Управились до сроку, и нам за то прибавку хорошую накинули. Сидим, значит, маленько горькую пьём, празднуем. А што? Пост уж прошёл, Рождество попраздновали, работу сработали, вот и сели не для пьянства, а за ради торжества. А как дело к вечеру было, так утречком уже в церкву идтить порешили – благодарственный молебен-то справить.
Севастьян нам и сказывает. Пошёл он в лес по дрова. Срочная у него какая-то работа была, вот он и не смог загодя заготовиться. Хотел навалить хлыстов и раскрыжить их, а уж потом сани нанимать. По причине пурги да старых годов в лесу заплутал. Бродил-бродил, а уж метё-о-оть… И чует он, что погибель ему настаёт. Стал молитися да во грехах каятися. Завалился уж без сил в распадочек и готовится Богу душу предать. Вспоминает жисть, и дыхание ему препирает о том, сколь ему Господь радости содеял. И так ему стало на душе умилительно от этого, что он себе под нос и запел всякие тропари благодарные. Поёт и думает, что без хору-то церковного, голос его просто тенор, а вот для хора чистое украшение. А как нрав у него окаянный, так и прожил бесполезно для церковного клиросу, и очень это горько понимать. И прям ему с этого огорчение было нешутошное.
И вдруг! Пурга стихает, и слышит он, как где-то невдалеке поёт настоящий большой хор. Такой неслыханной красоты, что душа у его воспарила, и сил прибавилось. Поют неведомые певчие посреде леса всяческие христославия, а Севастьяну и не удивительно вовсе, словно это так и должно быть. Стал им подпевать, поднапружился, восстал кое-как и побрёл на пение. И не упомнит, сколь идёт, а к певчим никак подойти не могёт. Всё они чуть впереди его. И тут забрезжили впереди огни – и вышел он на окраину уездного городка, почитай, двадцать вёрст по самому малому счёту. Пение растворилось морозным туманом – и не стало его. Добрался до гостиного двора отогреться. Честным людям рассказывает, плачет. Ангелы, грит, меня из лесу вывели.
А вокруг смех. Да знаем мы, народ-то ему, ангелов твоих. Хор архиерейский проездом у нас был. Пьяненькие дьяки – вот хто ангелы твои. Лесом ехали, песни пели с вина, а ты, старик, вдоль дороги лесом за ими шёл, вот те и всё чудо, вот те и ангелы.
А как нам Севастьян в трактире всё это сказывал, так вокруг нас цельна толпа собралася, складно он говорил. И как до этого места дошёл, так все прямо выдохнули с большим расстройством. Севастьян им кивает сочувственно. Я, грит, сам аж занова заплакал, так стало мне грустно, что не ангелы пели, а пьяные дьячки. Хоть меня из лесу вывели, а лучше бы я там умёрз в пении со ангелами, кабы они взаправду мне там были. И вот самое что удивительное – говорит – в душе у меня такая благодать была, что и описать я вам не смогу, братья. Ну, чего тут рассуждать, архиерейский хор-то… И с уважительным значением прибавил: «Голоса!..»
Все сидят сокрушаются, притихли. А промеж наших слушателей один ошалело по сторонам головой вертит и заикается: «Это чо..? Это ведь...? Это как же понимать..?» А потом к Севастьяну расспрашивать. А когда точно это было, а с какого села родом, а что за уездный город в точности. В оконцовке встаёт и совсем уж очумело говорит. Так, мол, и так, я ведь ямщик и был как раз посреде тех, кто архиерейский хор возил. И никогда они не пели на воздухе, потому как голоса их драгоценные от стужи могут спортиться. А вот был у них случай, что в то самое время, в тех самых местах, они слыхали неописуемой красоты хоровое пение. И регент даже велели остановиться и искать певчих, потому как небывалой прекрасности пение было. Но никого не сыскали посреде леса и очень с того дела расстраивались и сокрушались. Так мы всем трактиром рты-то и поразевали, так и ахнули.
Вот ведь как, Данилка, вышло. Севастьяну-то нашему ангелы пели, и он с ими пел и был им равный. И через это чудесное событие ещё несколько годов прожил и тебе, блестоглазому сорванцу, крёстным отцом стал. А знаешь почему так?
Данилка с восторгом блестел глазами из-под одеяла и от волнения ничего не смог сказать, а лишь головёнкой замотал рьяно.
– А потому, милок, что Севастьянушка-то покаялся сердечно во грехах своих и в смертный час не о себе загрустил, не стал плакать о том, чего ему не далося в жизни, а с благодарением помянул дары Господни. И сокрушение принёс Христу о том, что своими фулюганствами не сумел употребить таланты на благо церкви и людей. И по такому его сердешному расположению явились ему ангелы. А самое главное, знаешь, почему так вышло?
Данилка снова замотал головёнкой. Старик задорно вскинул палец и радостно, громко выкрикнул:
– А потому что Рождество было!!!
Данилка ликующе подпрыгнул и принялся выпутываться из-под одеяла.
– Куда, шустрик?! А ну-ка, марш в постелю! Дай-ка я те спою тропарик Рождественский, штоб уснуть тебе, баламуту этакому, – старик затолкал мальчишку в одеяла, словно ворох вещей в переполненный чемодан. Подоткнул со всех сторон и тихонько запел:

Рождество Твое, Христе Боже наш,
Возсия мирови свет разума.
В нем бо звездам служащии,
Звездою учахуся.
Тебе кланятися, Солнцу правды,
И Тебе ведети с высоты Востока.
Господи, слава Тебе.

Старик поглаживал внука, и снова и снова пел тропарь до тех пор, пока озорные Данилкины глазки не затуманились детским сном. Потом тихонько встал, хотел задуть свечу, но передумал. Мягко пошаркивая, направился к двери. Из-за спины уже совсем соловым голосом Данилка тихонько спросил: – Деда, а если я хорошим буду, ангелы мне споють?
Старик повернулся к нему, с нежностью посмотрел на внука:
– Это только если хорошим будешь. Кому попало ангелы не поють.
– Я тогда Сашке санки свои дам, чтоб не ревел, ладно? А ты мамке не скажи, что я Дуське усы дёргал.
– Дай, милок, дай. А то и вовсе подари, тебе папка новые сладит. У Санька-то нетуть папки… А Дуську завтра погладь, рыбки ей слови и поднеси. Я тебе лунку в пруду провертаю. От тебе ангелы и споють. А Севастьянушка подпоёт им…

Данилка что-то согласно пробормотал и окончательно заснул. В свете свечного огонька показалось старику, что замерцало вокруг внучка всё, засияло. Или то слёзы стариковские отблескивают… А это ещё чего? Поют, что ли? Да нет, примерещилось.

Прочесть другие рассказы и узнать ещё больше информации о Станиславе Новикове можно здесь